Свежие новости ТВ

«Парадокс состоит в том, что революции происходят не тогда, когда кто-то что-то такое натворил, или что-то пошло не так, а революции происходят, когда исчерпаны практически все остальные возможности не революционного, реформистского, эволюционного, консервативного, какого угодно, развития. То есть, революция — это такое стихийное событие, которое на каком-то уровне здравого смысла является последней опцией из всех возможных. И поэтому революция — это единственное событие, которое никогда не бывает случайным, другие события могут быть случайными, но революция — это когда исчерпали всё, вот тогда случается революция». Эти слова произнёс директор московского Института глобализации и социальных движений Борис Кагарлицкий на презентации книги «Революция как концепт и событие: монография». Это мероприятие прошло во Владимире 7 ноября, в день 98-ой годовщины Великой Октябрьской социалистической революции, на заседании международного дискуссионного клуба «Спасский холм». Книга издана Институтом философии Российской Академии наук в сотрудничестве с Северо-Кавказским федеральным университетом. Её владимирская презентация была первой в России. Впрочем, непосредственно о книге говорили совсем немного, зато в течение двух часов были выступления на тему «Революция. Взгляд из настоящего». Эта дискуссия представляется актуальной в свете того, что через два года исполнится 100 лет с момента Великого Октября, события, перевернувшего ход мировой истории. Главный тезис в выступлении Бориса Кагарлицкого — ни одна революция не является одномоментным и одноразовым событием. По его мнению, Великая Октябрьская социалистическая революция сейчас находится в стадии Реставрации. Он сказал, что часто ему на это возражают, мол, без возвращения монархии и воцарения на троне представителя династии Романовых Реставрация невозможна. Кагарлицкий на это отвечает вопросом: «Ну где вы возьмёте сейчас Романовых более-менее достоверных?» Другой тезис Бориса Кагарлицкого — история Великого Октября переосмысливается задним числом, то есть то, чего, с его точки зрения, на самом не было, преподносят обществу как объективные предпосылки для революции. Цитата: «Та же самая история с большевиками, ведь теперь просто задним числом говорят: вот была большевистская партия, это была предпосылка революции. Понимаете, это мы задним числом переосмысливаем историю, что вот они были как предпосылка революции. Нет, они просто были, а главное — что в каком-то смысле их даже и не было, потому что та партия, которая была реально в(тысяча девятьсот) шестнадцатом году, имеет очень мало общего с той партией, которая была уже где-то к концу семнадцатого года, а самое главное — имеет ещё меньше общего с той партией, которую мы воображаем задним числом, читая краткий курс истории партии или там какой-то ещё советский официальный исторический текст. Потому что задним числом опрокидываются на историю, на прошлое, какие-то представления, которые сформулированы по итогу процесса. На самом деле всё это могло быть совершенно по-другому» По мнению Кагарлицкого, «у современной России есть все признаки страны, которая вползает в революционную ситуацию, причём именно объективные признаки». Правда, он не пояснил, какие. Коснулся Борис Кагарлицкий и текущего мирового кризиса. Он считает, что происходящие потрясения не стоит описывать категориями «плохо — хорошо», так как это кризис неолиберализма, который исчерпал все доступные ему ресурсы. Кагарлицкий пояснил, неолиберальная модель могла существовать в основном «за счёт частного присвоения того, что было создано в рамках общественного сектора на протяжении ХХ века». Это началось в 80-ые годы на Западе, в 90-ые пришло и к нам. Цитата: «И когда вам говорят, что в России всё «распилили», приватизировали, значит, растащили, а вот в Европе — не так. Нет, и в Европе, и в США, в общем-то, на самом деле — именно так, и, собственно, в этом смысле российский неолиберализм вполне продолжает европейский, американский с той лишь разницей, что у нас всё делается грубо, откровенно, тупо и топорно». Ещё Борис Кагарлицкий сказал, что всё, что было создано общественными (государственными) усилиями, уже перешло в частные руки, отсюда и кризис. Правда, на Западе частное присвоение приводит к созданию новых продуктов, а в России присвоенное в основном проедается. И последнее. Кагарлицкий сказал, что революционные потрясения в мире уже начались, и наше счастье, что они происходят не в России. Вместе с тем, он настроен достаточно пессимистично: события на Ближнем Востоке и в других регионах — «это не чужая история, это некий пролог к нашей собственной истории». Борис Кагарлицкий, кандидат политических наук, директор Института глобализации и социальных движений: Мне очень приятно сразу после (доктора философских наук, профессора МГИМО) Григория Григорьевича Водолазова говорить, потому что Водолазов, в частности, его книжка «От Чернышевского к Плеханову» (написанная в 1969 году) в очень большой степени сформировала в молодости мои собственные политические взгляды, концепции и подходы Но, тем не менее, я хотел бы развить эти же мысли, и немножко, в то же самое время, сместить акценты, и, может быть, даже, наверное, более радикально сместить акценты, но никоим образом не пытаясь противостоять тому, что Григорий Григорьевич сказал, потому что, вообще, революции — противоречивы Но беда в том, что реальность вообще противоречива. Говорить о противоречивости революции можно и нужно, оговариваясь, что любая реальность противоречива в принципе. И можно любить или не любить Гегеля, но с противоречиями всё равно приходится в жизни сталкиваться на каждом шагу И тут очень важно, что революция не просто противоречива, она как бы мобилизует, концентрирует и в наиболее таком интенсивном, сгущённом виде все вот эти противоречия на общество либо вываливает, либо выявляет то, что накопилось, разные тенденции, клубок противоречий, клубок каких-то тенденций, которые многие годы копились, и вдруг они вырываются В книге «Неолиберализм и революция» я упоминаю знаменитую песенку, по-моему, английскую, что «в кузнице не было гвоздя — лошадь захромала, лошадь захромала — командир убит, конница разбита — армия бежит, врагу вступает в город, пленных не щадя, потому что в кузнице не было гвоздя». И потом все ищут этот самый гвоздь, из-за которого всё случилось И так же все истории с революцией (все начинают искать «гвоздь», то есть, ответы на следующие вопросы): Кто сделал какую-то роковую ошибку? Кто там был идиотом? Кто был предателем? Кто ничего не понял? А на самом деле просто надо понимать, что в этой кузнице давно уже не то, чтобы гвоздя не было, там вообще уже ничего нет. И удивительно было, что там хотя бы три подковы нашлись из четырёх На самом деле парадокс состоит в том, что революции происходят не тогда, когда кто-то что-то такое натворил, или что-то пошло не так, а революции происходят, когда исчерпаны практически все остальные возможности не революционного, реформистского, эволюционного, консервативного, какого угодно, развития  То есть, революция — это такое стихийное событие, которое на каком-то уровне здравого смысла является последней опцией из всех возможных И поэтому революция — это единственное событие, которое никогда не бывает случайным, другие события могут быть случайными, но революция — это когда исчерпали всё, вот тогда случается революция И, кстати говоря, любопытно, что (русский историк) Питирим Сорокин, он же всё время говорил: »Перед революцией правящий класс деградирует», сплошные идиоты, да? если почитать книги Питирима Сорокина, там подробно описана деградация правящего класса перед революцией Но парадокс в том, что зачастую (перед революцией) правящий класс не деградирует, это вот те же самые люди. И, понимаете, даже если взять Великую Французскую революцию, ну, да, Бурбоны не были такими уж глубокими интеллектуалами, мягко скажем, но, понимаете, те же самые, такие же точно Бурбоны были и при Людовике XIV, и при Людовике XV, вся такая же элита, и как-то справлялись (с управлением государством) На мой-то взгляд, если посмотреть французскую историю, качество французской элиты при Людовике XVI (в его правление и произошла Великая французская революция) было самым высоким за весь XVIII век. То есть, вы посмотрите, что творилось при Людовике XV – ну это просто полный кошмар был: торжество некомпетентности полное, коррупции, бездарности и так далее А при Людовике XVI как раз попытались навести порядок. Но часто так бывает, разворошили муравейник, не получилось, то есть, как только начали дёргать, начали двигать, здание, которое было полностью гнилым, тут оно и посыпалось Иными словами, дело не в низком качестве элиты, а в том, что это низкое качество выявляется именно революцией. То есть, революция — это лакмусовая бумажка, которая выявляет, что ваши элиты никуда не годятся, особенно они и так никуда не годились, но вот им (всё) сходило с рук до какого-то момента, как-то было незаметно, или не так заметно, не так очевидно, стало очевидным Теперь другой момент, касающийся современной России, что, в общем, с этой точки зрения, у современной России есть все признаки страны, которая вползает в революционную ситуацию, причём именно объективные признаки, потому что, на мой взгляд, субъективно близко ничего похожего нет, но в том и дело, что, к этому мы потом вернёмся, субъективные факторы — это не то, что должно предшествовать революции, а то, что порождается самой революцией Опять же знаменитая дискуссия между советскими официальными марксистами, которые всё это изучали, и говорили, что вот такие-то факторы должны быть, их записали, перечисляли, и здесь вот должна быть, скажем, революционная партия. А (Команданте кубинской революции 1959 года) Эрнесто Че Гевара заявляет, что, да нет, революционная партия создаётся в процессе революции, то есть, вы сначала начинаете какой-то процесс, и в этом процессе возникают, созревают предпосылки, которые вы задним числом считаете, естественно, необходимыми (для наступления революционной ситуации) Та же самая история с большевиками, ведь теперь просто задним числом говорят: вот была большевистская партия, это была предпосылка революции. Понимаете, это мы задним числом переосмысливаем историю, что вот они были как предпосылка революции. Нет, они просто были, а главное — что в каком-то смысле их даже и не было, потому что та партия, которая была реально в (тысяча девятьсот) шестнадцатом году, имеет очень мало общего с той партией, которая была уже где-то к концу семнадцатого года, а самое главное — имеет ещё меньше общего с той партией, которую мы воображаем задним числом, читая краткий курс истории партии или там какой-то ещё советский официальный исторический текст. Потому что задним числом опрокидываются на историю, на прошлое, какие-то представления, которые сформулированы по итогу процесса. На самом деле всё это могло быть совершенно по-другому И в этом плане, опять же, на сегодняшний день мы видим довольно мрачную идеологическую картину не только, на мой взгляд, в России, но и во всём мире, но является ли это причиной для того, чтобы говорить, что революции невозможны? Я бы так не сказал. Другой вопрос, что скорее всего, если они будут происходить, они будут происходить по самому негативному, самому драматичному и самому трудному сценарию, потому что, в конце концов, всё-таки, действительно, были революции очень кровавые, страшные и были революции просто неудачные по своим результатам, были революции гораздо менее кровавые, менее драматичные, гораздо более успешные. Тут всегда можно вспомнить уж как совсем такой чисто красивый вариант, это Славную революцию в Англии в 1688 году. Конечно, на самом деле это был переворот, но, тем не менее, который имел определённую революционную потенцию и потенцию реализованную И вот тут, кстати, забегая вперёд, скажу, что, по всей видимости, революцию надо рассматривать не как событие одноразовое — вот прибежали люди в Зимний дворец, ворвались, покрушили что-то, кого-то арестовали. Или Бастилию взяли, или ещё что-то Кстати, обращаю ваше внимание, что штурм Зимнего дворца, который, опять-таки, все знают по фильму «Ленин в Октябре», а ещё раньше — по фильму «Октябрь» Эйзенштейна, это полностью инсценировка, никакого отношения к реальным событиям это не имело. И это — инсценировка, вдохновлённая другой инсценировкой, а именно — взятием Бастилии, потому что реальная история взятия Бастилии тоже имеет очень мало общего с тем, что потом много поколений французов, за ними уже русских, учило Реальное взятие Бастилии — это была просто неразбериха, хаос, и, собственно, штурма, по большому счёту, не было Но главное, что событие значимо не потому, что взяли Бастилию или взяли Зимний дворец, или ещё что-то взяли, а потому, что это событие на самом деле было толчком для целой серии событий. Поэтому революция, конечно, это не однодневное, не одноразовое, не одномоментное событие. Это процесс, и, действительно, есть известная формула «есть у революции начало, нет у революции конца» Но парадокс в том, что действительно итоговый пункт определить гораздо труднее, чем стартовый. То есть, стартовый пункт — мы цепляем какой-то момент, одно событие, и побежали-побежали. А где конец, это как раз начинают историки спорить, потому что — а где конец Английской революции? Где конец Великой французской революции? Наполеон? Директория? А, может быть, 1848 год? А, может быть, как, в общем, в традиции (французского философа и истории Жана) Жореса, — Парижская коммуна (революционное правительство Парижа в 1871 году) была завершающей точкой Великой французской революции? Алла Глинчикова, доктор политических наук, ведущий научный сотрудник ФГБУН «Институт философии Российской академии наук»: А, может, революция 1917 года в России? Я об этом пишу Борис Кагарлицкий: Вот! Да! Совершенно верно! В плане этого процесса, я, например, думаю, что русская революция 1917 года, может быть, далеко и не закончена; может быть, мы находимся на определённом этапе этого процесса? На каком этапе? На этапе, который в английской и французской революции обозначался как Реставрация. Но, правда, слава Богу, нам Романовых ещё не привезли Алла Глинчикова: Всё впереди Борис Кагарлицкий: Я надеюсь, что этого не дойдёт. А нужны ли нам сейчас Романовы, для того, чтобы состоялась Реставрация? Мы с (политологом) Александром Николаевичем Тарасовым спорили, я говорю: «Произошла Реставрация, мы находимся в фазе Реставрации». Он говорит: «Какая Реставрация? Романовых нет». Я говорю: «Ну где вы возьмёте сейчас Романовых более-менее достоверных?» Процесс всё-таки немножко иначе идёт, двадцатый и двадцать первый век немножко не так развиваются, как семнадцатый или восемнадцатый, но, тем не менее, фазово видно, были фазы (в Великой французской революции), условно говоря, революционно-демократическая, революционно-диктаторская. Опять же, (Оливер) Кромвель был одновременно Наполеоном и Робеспьером английской революции, по Энгельсу. Якобинская была фаза, бонапартистская У нас все эти фазы тоже были, скажу, что сталинско-бонапартитская фаза затянулась, исторически очень затянулась. Почему — отдельная тема, нам просто некогда это обсуждать. Но хочу обратить внимание, что ведь мы, Григорий Григорьевич и я, условно говоря, независимые левые, склонны более позитивно оценивать Октябрь, и более негативно оценивать Сталина, это понятно, но надо просто понимать, что вот эта двойственность, она была свойственна не только Октябрю, она была свойственна и сталинизму, она была свойственна на самом деле и брежневскому режиму. Потому что, в конце концов, сейчас не случайно многие люди на брежневское время смотрят как на золотой век, или как вот (историк) Александр Шубин назвал это «золотая осень советского общества». То есть, эта двойственность, противоречивость сохраняется (И) заключительная часть (моего выступления), которая уже менее исторична, давайте посмотрим в современное и будущее положение дел Ну, во-первых, кризис, с которым мир столкнулся — это не чисто экономический кризис, это кризис социально-экономической модели, кризис неолиберальной модели, которая восторжествовала (в начале восьмидесятых годов) начиная с (премьер-министра Великобритании Маргарет) Тэтчер и (президента США Рональда) Рейгана на Западе и постепенно охватила весь мир, тот самый Вашингтонский консенсус Этот кризис совершенно не надо анализировать категориями «справедливо — несправедливо», «плохо — хорошо», он определяется тем, что эта модель себя технически исчерпала То есть, эта модель исчерпала доступные ей ресурсы, в том числе, потому, что неолиберальная модель в значительной мере жила за счёт частного присвоения того, что было создано в рамках общественного сектора на протяжении ХХ века И когда вам говорят, что в России всё «распилили», приватизировали, значит, растащили, а вот в Европе — не так. Нет, и в Европе, и в США, в общем-то, на самом деле — именно так, и, собственно, в этом смысле российский неолиберализм вполне продолжает европейский, американский с той лишь разницей, что у нас всё делается грубо, откровенно, тупо и топорно Потому что, скажем, когда вы видите как (переходят в частные руки), предположим, вложения государственного сектора в такую вещь, как изобретение интернета или другие технологии, которые сейчас являются передовыми Вот, например, мобильный телефон, 80% технологий, которые здесь — это всё американский ВПК, это государственные инвестиции. 100% прибыли, которая поступает от продажи этого объекта, идёт в частные руки По большому счёту, неолиберализм представляет собой определённый этап, когда происходит частное присвоение результатов общественных инвестиций, общественных усилий, кенсианского, советского и так далее, и так далее вариантов развития. Но ресурс исчерпан, потому что всё, что было (создано) — уже присвоено, использовано Когда мы говорим о неолиберализме западном, это же не просто проедание, это присвоение всё равно предполагает некоторые элементы развития В конце концов, я вот сказал, что 80% технологий в мобильном телефоне — это государственные инвестиции, но сам телефон-то произведён не государством, заметим, он же создан Samsung, Apple, и так далее. То есть, они собрали вместе, свинтили, получился вот этот телефон. Что-то сделали, да? Он не просто тупо проели, как в российском варианте. В общем-то, это creative destruction, то есть, разрушили и создали Но проблема в том, что в любом случае вот эти ресурсы исходные — они исчерпаны, технологические, трудовые, интеллектуальные и так далее. Модель разлагается, мы сейчас столкнулись с исчерпанием этого варианта, и, поэтому, я думаю, что какие-то большие потрясения неизбежны, к сожалению, или, к счастью, они уже начались К счастью, они начались как потрясения не у нас, они начались в других странах, но просто надо понимать: то, что происходит на Ближнем Востоке или в Греции, или ещё где-то — это не чужая история, это некий пролог к нашей собственной истории Вот, собственно, и всё, что я хотел сказать, спасибо

Ссылка на источник